Трудно быть русским

Европейская политика России всегда была заложницей сознательного отторжения Европы любой российской властью. Европа же постоянно пыталась втиснуть российскую действительность в систему привычных для нее представлений, отбрасывая все, что не поддавалось рациональной интерпретации.
Помните Монтескье: «Вы перс? Как можно быть персом?» Блистательный француз вряд ли подозревал, что на самом деле его гротеск исчерпывающе характеризует восприятие европейцами не столько условной Персии, сколько вполне реальной России.

«Как можно быть русским?» Этот немой вопрос читался и до сих пор читается в глазах любого общающегося с вами европейца, включая ваших давних, близких друзей и единомышленников.
В этом вопросе нет никакого осуждения. Он выражает, скорее, недоумение фактом вашей принадлежности к той фантасмагорической реальности, каковой в его глазах выглядит Россия. И чем меньше, с его точки зрения, вы отличаетесь от среднего европейца, тем больше и, можно сказать, тем безнадежнее становится это его недоумение.

Говоря проще, Дмитрий Рогозин, пляшущий перед штаб-квартирой НАТО вместе с выписанным из России казачьим ансамблем, вполне органично вписывается в представления европейцев о русских в отличие от любого нашего соотечественника, безупречно владеющего каким-нибудь европейским языком и ничем не выделяющегося в толпе европейских столиц. Именно здесь и следует искать ключ ко всем недоразумениям в наших отношениях с Европой.

При этом следует оговориться: та во все времена небольшая часть российского населения, которая имела контакты с Европой, знала и понимала ее намного лучше, если не досконально, по сравнению с представлениями о России самых блестящих ее знатоков в Европе. Правда, для нас это не имело никакого практического значения, ибо европейская политика России всегда была заложницей сознательного отторжения Европы российской властью – что самодержавной, что коммунистической, что «встающей с колен». Европа же, чье историческое воображение атрофировалось еще со времен Колумба, постоянно пыталась втиснуть российскую действительность в систему привычных для нее критериев, отбрасывая все те реалии, которые в восприятии европейцев не поддавались рациональной интерпретации.

Последний посол Франции в царской России Морис Палеолог, который, казалось бы, не должен был питать никаких иллюзий в отношении окружавшей его среды, был убежден, например, что война с Германией продлится недолго, поскольку русская армия быстро сломает ей хребет. Разочарование сделало его более прозорливым, и уже в мае 1917 года, насмотревшись на «адвокатишек, упивающихся собственным краснобайством в Таврическом дворце», он предсказал, что еще до конца года власть в России возьмут максималисты (большевики). Но это был глас вопиющего в пустыне – октябрьский переворот застиг Европу врасплох.

На советскую Россию Европа обиделась, прежде всего, за игру «не по правилам» – за сепаратный мир с Германией и особенно за нежелание выплачивать царские долги. Зато в 1930-е годы, в самый разгар сталинских репрессий, интеллектуальная Европа увлеченно и сочувственно наблюдала за «первым в истории человечества социалистическим экспериментом», хотя любой человек, мало-мальски знакомый с традициями и психологией ...